Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

Корво чуть подается вперед.

— Город, в котором убили моего брата, стоит.

Мартен смотрит на всех участников действа, наслаждается натянутой до предела тишиной и думает, что он видел, как Его Светлость, как этот безумный и безрассудный молодой нахал злится, как он разносит на щепу какой-нибудь невинный предмет мебели или отдает распоряжение, от которого у окружающих мороз идет по коже, но вот откровенное, расчетливое хамство из уст герцога он слышит впервые. Такие как Корво не обмениваются пощечинами на аурелианский манер, а обычно сразу хватаются за меч. Надо понимать, все меняется. Из молодых нахалов вырастают вполне зрелые завоеватели, которым не стоит прищемлять хвост.

— Я преклоняюсь перед воистину христианским милосердием Вашей Светлости, — очень спокойно говорит Вителли. Все его затруднения, кажется, прошли. Смыло их, волной чистой беспримесной ярости. Унесло в море — и к утру они выпадут дождем где-нибудь в Карфагене. — Но, не будучи столь тесно связан с матерью нашей Церковью, я не в силах отыскать в своей душе столь же изобильный родник благомыслия и смирения.

Машет рукой носильщикам и отплывает, не спросив дозволения, через всю открытую площадку, служащую здесь, в лагере, залом для аудиенций. В принципе, этого достаточно, чтобы герцог счел себя оскорбленным и дал знак страже — но тогда посреди лагеря начнется резня, а к славе щедрого и милостивого… ну почти всегда… завоевателя прицепится репей неблагодарности к старшим.

Поэтому Вителли уйдет беспрепятственно; герцог в своем кресле на возвышении только руками разводит, напоказ, для окружающих — дескать, одумается, вернется.

А если не вернется… это падет на его голову, не так ли?

Мартен потом только вспомнит одну небольшую странность того утра. В то время как все глазели то на Его Светлость, то на Вителли, капитан Лорка таращился преимущественно на старшего Манфреди, и смотрел на него — как покойный марсельский епископ на город. Как Фаэнца на самого Мартена.

* * *

— Мой герцог, я счастлив вам доложить, что ваши слова мудрого увещевания достигли ушей мессера Вителлоццо и коснулись его сердца! — Многие из капитанов герцога Романьи и Беневента не могут и двух слов связать, если это не команды; многие — но не Оливеротто Эуффредуччи из Фермо, потому именно его и послал герцог вослед Вителли.

И еще потому, что немногие осмелились бы явиться к оскорбленному артиллеристу с таким посланием, которое соизволил направить ему герцог. И еще потому, что Оливеротто — любимый ученик Вителли, а это дорогого стоит.

Слова увещевания были просты и совершенно бесцеремонны. Все дипломатические приемы сводились к грамматической правильности и отсутствию латинской брани. А содержание — к простому выбору. Если вы, сударь, в сей же час не уберетесь из-под стен Гаэты, я разверну армию на Читта-ди-Кастелло и произведу с вашим городом и замком те же изменения, что произвел с Кастель-Болонезе. Сравняю с землей. Если вы причините Гаэте и жителям окрестных сел мало-мальский ущерб и не возместите его, я прослежу за тем, чтобы вы разделили судьбу вашего брата.

Кто бы еще осмелился приблизиться к Вителли с подобным?

Оливеротто не пришлось доказывать, что угрозы нужно принимать всерьез. Мессер Вителлоццо и сам знал, что «этот неблагодарный недоносок, занявший место предыдущего ублюдка и недоноска» слов на ветер не бросает, и если уж он перед всей свитой, перед всем лагерем письмо, с которым направлял Оливеротто, зачитал — значит, так и сделает.

А объяснять возомнившему о себе подчиненному, что ему придется иметь дело не только с наемниками Федериго, но и с толедскими войсками де Кордубы, которые просто пройдут по нему, только косточки хрустнут — а Корво при всем желании не сможет помешать, потому как не меньше трети его армии все еще числится подданными Их Величеств… Нет, объяснять такое — ниже достоинства герцога. Вот он и не объяснял.

Правильно делал, а то мог бы попасть впросак, не публично, так перед Вителли: в Толедо спали и видели, как войдут в Гаэту по костям Вителли — но как по мосту, неспешно и со всем вежеством, и всячески приглашали его под свою руку, на службу толедской короне. Вряд ли Корво об этом знал, но промолчал и сошел за особо дальновидного.

— Благодарю вас, друг мой, за верную службу, — улыбается Его Светлость. — Позвольте мне вручить вам награду, единственно достойную вашей учтивой мудрости…

Ну-ка, ну-ка? Публичное признание и сладкие слова — уже неплохо, хотя любому дураку ясно, чего стоят сладкие слова этакой лисы, как Корво, а награда — гораздо лучше.

— Вы обратились с просьбой к Его Святейшеству ввести вас в права наследования. Как только мы вернемся в Рому, вы принесете присягу Святому Престолу за город Фермо и его окрестности. Что же касается моей личной признательности, то… — конь из недавних капуанских трофеев — очень хорош. Серый, горбоносый, легкий, если б не цвет, так от герцогских и не отличить. И упряжь в золоте. И на подковы даже смотреть не нужно. Дар для гонца, вернувшегося с доброй вестью. Дар, заготовленный заранее — герцог не ждал, что Оливеротто Эуффредуччи потерпит неудачу.

Очень щедро, ничего не скажешь.

В жадности Корво не упрекнешь. Что ж, примем все дары, с поклонами и благодарностью, как подобает, и устроим по сему поводу пир; а потом принесем присягу — если успеем, конечно.

Фано, 1349

Джанпаоло Бальони все казалось — с того самого часа, когда он велел своим людям присмотреть за Грифоне, а вернувшись, нашел растерзанный труп, — что он упустил очень важную возможность. Ему хотелось узнать, точно, раз и навсегда узнать, действовал ли покойный кузен по своей или по чужой воле. Потом он спрашивал монахов, но те ничего не сказали, не смогли определить — им потребен был живой Грифоне или предметы, послужившие для колдовства. Потом Джанпаоло понял, что можно спросить не только живого — но и мертвого.

А спросить было нужно. Потому что… потому что — обмануть можно любого. Злобе, зависти, ревности может поддаться любой. Кто угодно, даже он сам. От этого нельзя уберечься, можно только внимательно смотреть по сторонам. Быть осторожным. И заставлять разум признавать то, что уже давно видят глаза. Они ведь знали, что Карло честолюбив. Что Филиппо ди Браччо тесна роль незаконнорожденного, которому никогда не быть главой дома, пока живы законные дети. Что Джироламо делла Пенна — подонок, задолжавший всем ростовщикам от Милана до Неаполя и готовый на